В первый же день Лизиного переезда из общежития в коммуналку в прихожей появляется эта бабка, чтобы узнать: кто такая новая жиличка, кем работает; если не болеет туберкулёзом, то за какие заслуги получила отдельное жильё? Поди-ка, схлестнулась с начальством…

Лизины амуры с мужиками стали для старухи верным выводом, поскольку «подтвердились» только что увиденным.

Она приближается к Лизиному окну, говорит: «Э-эх!» – плюёт в землю и шествует дальше.

Следующим вечером, возвращаясь с работы, Лиза слышит за спиною уже знакомый голос:

– Стерва бесстыжая!

Лиза не осознала бы услышанного, если бы словесная казнь не продолжилась:

– Мужику полсотни!.. А эта курва!.. Не успела переехать, уже… приветила… Понятно, чем она заработала отдельное жильё… Теперь есть где кувыркаться…

Лиза останавливается, смотрит на сидящих у подъезда старушек.

– Чё вылупилась?! – злобно спрашивает её знакомая бабка и, указывая на Лизу пальцем, объясняет кумушкам: – Вот из-за таких, как эта, прости господи, и рушатся семьи…

Другая старуха торопится, помягче, сообщить Лизе:

– Ольгу знаешь?.. Худенькая такая бабёнка. Да ты уже не могла её не видеть… В этом подъезде они живут, в седьмой квартире. Ольга – Иванова жена… А это её мать, – гладит она руку злой бабки. – А вчера Иван поколотил её… Ольгу-то…

– Из-за тебя, сучка! – уточняет мать побитой.

Не говоря ни слова, Лиза направляется в указанный подъезд.

На пороге седьмой квартиры возникает хрупкая женщина с синяком вполлица. Глазищи налиты слезами, но – ни стона, ни всхлипа, ни упрёка…

– Вы Ольга? – утвердительно спрашивает Лиза, настырно вступая в прихожую.

В ответ – кивок.

– Мне старухи во дворе сказали, что вас из-за меня муж побил?!

На этот раз кивок – в сторону кухни.

Лиза понимает, что её там слышат, потому повышает голос.

– Так вот! – заявляет она. – То, что ваш паршивец два раза скулил под моим окном – это правда! Только русская пословица говорит: не каждому кобелю достаётся… Так вот! – от напряжения повторяет она. – Передайте… этому… мартовскому коту, что, если я… ещё хоть раз услышу, что он на вас поднял руку, пойду в партийный комитет и расскажу, что он просился ко мне в любовники! Передайте вашему засранцу, что я умею очень правдиво врать…

– Ясно?! – спрашивает она, распахивая дверь в кухню. Но возникшая перед нею спина не даёт никакого ответа…

– Молодец девка! – новым вечером слышит Лиза, подходя к дому. – Не побоялась… Иван-то вчера… Орал, паразит, на Ольгу, но не тронул…

Лиза не оборачивается. Заходя в свой подъезд, она с усмешкой шепчет:

– Погань трусливая!

Руководитель литературного объединения, он же начальник отдела кадров одного из крупных заводов города, в глаза именуется молодыми литераторами просто – Архипыч, за глаза – Губошлёп.

Лизе тут же становится понятен уровень уважения питомцев к наставнику. Он же, в свою очередь, называет их поэтами, что приводит Лизу в недоумение: Пушкин, Некрасов, Лермонтов – поэты! А здесь? Старатели литературных приисков…

По уставу объединения – с творчеством новичка знакомятся сразу.

Лиза предстаёт перед «старателями» с тетрадкой в клеточку.

В тесной комнате почти у всех «поэтов» – нога на ногу, лица мудрые, речи – «высокие». Первая часть занятий проходит в заумной болтовне! Затем начинается «разборка».

– Быстрикова Лиза! – оглашает Архипыч. – Давайте, поньмашь, послушаем её.

Перед Лизой море напыщенности!

Хотя и позы, и мимика кажутся ей плохой игрою, волнение накатывает настоящее. Его мелкой зыбью выдаёт тетрадка. Но уже ко второй строфе Лиза уходит в свой мир, и оттуда доносится:

– М-м-да! – после недолгого молчанья произносит Губошлёп. – Ну-у! Кто?! – спрашивает он, деловито обводя лица присутствующих приспущенными на нос полутёмными очками. Затем решает: – Что ж… Попробую я сам…

И приступает:

– Неплохо, неплохо! Только начало какое-то… обрубленное. Хотелось бы услышать от автора, после чего она «продолжает» верить в «самородок»? Тут надо заметить, поньмашь, что «самородок» слово тяжёлое, потому оттягивает «тончайший смысл», предлагаемый читателю автором. Тем более что «радуга» – наоборот: нечто воздушное, лёгкое, восходящее! Это противодействие слов, поньмашь, затрудняет восприятие того, что хочет сказать автор.

Слово-паразит «понимаешь» звучит в его произношении как «поньмаешь». Произносит его Губошлёп ещё и причмокивая. Лизе кажется, что он всякий раз подхватывает толстой губою обильную слюну.

Вот он умно замолкает, наклоняет голову, а затем продолжает витийствовать:

– Дальше, поньмашь, – «сладкая боль вдохновенья». Она появляется у неё из каких-то застенчивых времён?.. Какие такие времена, когда автору девятнадцати нет?! Опыта по сути никакого… И потом – «труда незыблемый закон»? Настолько всё размыто… А уж последние слова – «…а сердце, как ребёнок малый, от счастья пустит пузыри!» Это же… инфаркт какой-то получается! О каком счастье тут может идти речь?

– От счастья вообще-то бывает такое… – прыснув, замечает некто с «полубоксом» на голове и в распахнутой рубахе на молодой, но уже волосатой груди…

А другой – молодой, но уже бородатый – просительно велит:

– Пусть ещё почитает…

Лиза покоряется, хотя успевает потерять настроение. Оттого читает совсем спокойно:

– М-м-да! Неплохо, неплохо! – повторяет Архипыч. – Только я тут ребятам сто раз уже говорил, а теперь вынужден лично Быстрикову Елизавету спросить: кому нынче нужна ваша лирика?! «В буднях великих строек», – уточняет он, – необходима поэзия серпа и молота! Поэзия проката, поэзия проходной…